Однако глава итальянского правительства Джованни Ланца и министр иностранных дел Эмилио Висконти-Веноста предпочли избрать другой путь. Они побудили короля Виктора-Эммануила II провозгласить 25 июля нейтралитет и начать подготовку к занятию Рима итальянскими войсками, не платя за это вовлечением в франко-германскую войну. Этот курс пользовался внутри страны полной поддержкой влиятельных левых сил. Действия Флоренции, однако, спровоцировали в августе полноценную австро-итальянскую «военную тревогу». Обе стороны стали наращивать свои вооруженные силы на альпийской границе. Опасаясь выступления гарибальдийцев в приграничных регионах, австрийцы спешно стали возводить укрепленные позиции в Тироле. В дополнение к этому была предпринята военно-морская демонстрация австро-венгерского флота. Вплоть до получения известий об исходе битвы при Седане в Неаполе стояла австрийская эскадра. Переход Вены от переговоров к угрожающим демонстрациям был продиктован ее желанием удержать итальянцев от вступления в Рим [810] .
Официальная Флоренция стремилась к мирному овладению Римом и побуждала другие великие державы условиться не выходить из состояния нейтралитета, не обсудив предварительно ситуацию. Предложение Висконти-Веноста было реализовано после поддержки Петербурга. Учитывая приверженность Лондона традиционной политике «блестящей изоляции», исключавшей заключение обязывающих конвенций, соответствующее соглашение Великобритании, России, Австро-Венгрии и Италии было оформлено в конце августа — начале сентября 1870 г. посредством обмена дипломатическими нотами [811] . В Париже на эти договоренности смотрели как на откровенно невыгодные Франции, продолжавшей искать поддержки извне [812] .
Каждый из участников возникшей «лиги нейтралов» рассчитывал защитить свои интересы. Лондон, в частности, стремился при помощи этой комбинации обеспечить сохранение статус-кво в так называемом «Восточном вопросе». Англичане и австрийцы в одинаковой степени опасались того, что Россия воспользуется франко-германской войной для пересмотра Парижского трактата 1856 г. за счет или совместно с Османской империей [813] . Степень солидарности действий Пруссии и России европейские дипломаты были склонны переоценивать. Итальянское королевство, как уже было сказано выше, обеспечивало себе благоприятный дипломатический фон для занятия Папской области. Петербург же желал незримого присутствия «Европейского концерта» за спиной Бисмарка.
Первые же поражения французских сил в приграничных сражениях и оставление Эльзаса взбудоражили Европу. Расчеты дипломатии нейтральных стран оказались опрокинуты, хотя многие все еще ожидали, что перенос боевых действий на территорию Франции и явная утрата ею военной инициативы не означает легкой победы Пруссии. Тем не менее, стали набирать вес доводы тех, кто призывал к попыткам остановить конфликт, прежде чем он нарушит европейское равновесие. Этими настроениями постаралась воспользоваться и французская дипломатия.
9 августа пост французского министра иностранных дел занял Анри де ля Тур д’Овернь. Новому министру было трудно рассчитывать на улучшение дипломатических позиций страны на фоне чувствительных военных поражений. Признанием этого факта стал отказ французской дипломатии от дальнейших попыток склонить своих потенциальных союзников к скорейшему вступлению в войну. Задолго до Седана французский МИД стал готовиться к худшему: мирным переговорам с победителем. Двумя главными целями являлось сохранение династии и территориальной целостности страны [814] . В этом новый французский министр рассчитывал на посредничество великих держав.
Уже 13 августа 1870 г. контр-адмирал Лихачев с тревогой писал из Парижа: «Решительный перевес той или другой из воюющих сторон был бы для нас одинаково вреден в будущем. <…> Вот почему все усилия политики должны бы были клониться к примирению воюющих ныне же и прежде, чем война сделает дальнейшие успехи» [815] . Призыв российского военно-морского агента оказался вполне созвучен настроениям не только вице-канцлера Горчакова, но и императора Александра II. Значительно поспособствовав локализации конфликта между Францией и Пруссией, Россия вовсе не собиралась оставлять за последней полную свободу продиктовать итоговые условия мира. «Мир, почетный для Германии, но умеренный для побежденного, может быть, по-моему, достигнут только при участии нейтральной Европы», — писал российский вице-канцлер [816] . К этой мысли он возвращался вновь и вновь.
Это привело к попытке российской дипломатии сблизиться с Австро-Венгрией, дабы совместно оказать некоторое давление на Берлин. 14 августа австро-венгерский представитель Базиль Хотек получил из уст Александра II предложение венскому кабинету прийти к соглашению по всем спорным вопросам. В присутствии Горчакова царь откровенно заявил: «Нужно крепче держаться друг друга, чтобы помешать Пруссии урегулировать дела одной и только в свою пользу. Я дам свое согласие только на условия, обеспечивающие длительный мир, а не на условия, неприемлемые для Франции и невыгодные для европейского равновесия» [817] . В качестве подобных приемлемых условий Горчаков обозначил компенсацию Францией противнику военных расходов, разоружение французских пограничных крепостей, а в самом крайнем случае — слияние Эльзаса с Люксембургом в качестве нейтрального независимого буферного государства, статус которого гарантировала бы конференция великих держав. Германская аннексия французской территории признавались недопустимой.
Предложение было со всей серьезностью рассмотрено в Вене, однако канцлер Бойст хотел зайти в соглашении с Петербургом еще дальше: не только предложить двум воюющим сторонам проект компромиссного мира, но и оказать давление на Пруссию путем частичной мобилизации русской и австро-венгерской армии [818] . Это уже ни в коей мере не отвечало русским интересам. Горчаков мудро избегал любого официального и тем более коллективного демарша, способного похоронить русско-прусские отношения. Главным каналом давления оставались личные послания Александра II своему дяде, прусскому королю, что придавало им вид дела семейного и не загоняло Бисмарка в угол. Последовавший неделю спустя разгром французской армии под Седаном окончательно похоронил русский проект «компромиссного мира» в согласии с Веной. Сам ход войны оставлял все меньше надежд на то, что Берлин откажется от территориальных приращений.
Высказывания самого Бисмарка о возможных территориальных приобретениях Пруссии и ее союзников отличались определенной долей противоречивости и осторожностью. Обусловлено это было в первую очередь реализмом прусского политика. Бисмарк осознавал, что территориальные требования напрямую связаны с тем, какой оборот примут боевые действия. Впервые мысль об аннексии Эльзаса и крепости Мец в Лотарингии он высказал в беседе с публицистом Людвигом Бамбергером 7 августа 1870 г., после первых успехов германских войск в приграничных сражениях. Особенно примечательно то, что уже тогда он говорил о вхождении аннексируемых земель в союз в качестве «имперской провинции», связанной унией с Баденом. По мнению Э. Кольба, эта беседа была пробным шаром, сознательно пущенным Бисмарком [819] .
В самом Бадене, правда, к приобретению Эльзаса особо не стремились. Здесь хватало тех, кто усматривал в этом подарке своеобразного «троянского коня». Великий герцог Баденский Фридрих I заявлял: «Я против отторжения французских областей, вне зависимости от того, были ли они раньше немецкими, или нет. Эти древние германские земли стали абсолютно французскими, и немецкими становиться они не хотят. Их приобретение немцами совершенно не предполагалось раньше, и в начале войны об этом не было даже речи» [820] .